Про тайну усыновления и принятие

Я долго думала, с чего здесь начать мои записи о детях. Можно было начать с того момента, как я решила стать мамой. Или с того момента, как поняла, что стану приемной мамой. Или со знакомства с детьми – вполне понятные и логичные варианты начала истории. Но тут случилось одно событие, которое неожиданно заставило меня задуматься о тайне усыновления, открытом и закрытом усыновлении, открытости статуса семьи, как семьи, в которой есть некровные дети, для друзей, знакомых, для общества в целом. Насколько о приемности можно говорить с ребенком (у меня этот вопрос не стоял априори), с коллегами, с учителями и одноклассниками, с друзьями? А насколько мы в принципе готовы обсуждать тот факт, что дети у нас приемные? И если не готовы изначально – когда становимся готовы? Из моего круга долгое время о том, что у меня есть дети – знала только семья. Даже на работе, куда я исправно ходила, больше года - почти полтора – ничего не знали о детях.

Фото из личного архива Екатерины Пирожинской

В ШПР нам говорили о том, что у ребенка, даже оставленного в детском доме в самом раннем возрасте – все равно есть история своей кровной семьи, своего личного опыта разлуки и брошенности. Кажется, нам – месяц – день – может чуть больше – что они могут помнить и знать? Мы взяли его совсем крохой, что он может помнить? Я этого не знаю, но психологи говорят – может. И помнит.

У меня никогда не было своих кровных детей. У меня есть два ребенка, рожденных из сердца, или, как им больше нравится в повседневной жизни – из одеяла. Моей дочке ровно 6 лет. Моему сыну сейчас чуть больше семи с половиной. Недавно мы были в Петропавловке. Зашли в собор – а там могилы царской династии и их родословное дерево. Может быть оно причиной – может быть – нет. Возвращаемся к машине. Моя дочка, шести лет, ста двадцати шести сантиметров росту и двадцати трех (малоежка) килограмм весу: Мама, а я когда-нибудь увижу маму Раду? Мне же это важно…. Ты же ее видела…

Ей это важно – а меня прихватывает. И я говорю дочери единственную правду, которую способна сказать в этот момент: Однажды – да. Но тебе надо стать чуть-чуть постарше. А пока что – я просто не готова к тому, чтобы вас знакомить.

Меня трясет и колотит, я собираю листья, проходя мимо мечети – в этом году осень странная, да и лета не было. Спрашиваю сына (перекладываю ответственность на него?) – а ты хочешь познакомиться? – сын трясет головой. Нет. Но я подозреваю думаю, что ответ он строит под меня, понимая, что я не хочу положительного ответа.

Для меня никогда не стоял вопрос – что и как говорить детям о кровной их родне: они многое помнили, когда я их забирала – дочери было 4,5. Сыну ровно шесть – взрослые дети. Как цинично выразился одни мой знакомые: подращённые. Да – и это тоже верно. Я не могла себе позволить взять грудничка – я самомама. Я работаю. А кроме того – все же думаю однажды родить. И я брала детей уже не самых маленьких – а это значит, детей, которые так или иначе помнят свою историю и свое бытие до меня. И даже, возможно, свое бытие – до детского дома. Это часть их истории. Часть той жизни, которая дает им силы взрослеть – меняться – часть их личной истории – которую я не могу и не собираюсь зачеркивать. В моей кровной семье всегда были приемные дети, дети стариковы и старухины. Всегда были дети от первых и вторых браков. Дети и дети – для меня это никогда не было особым вопросом. Скорее – данностью. И частью семьи. Частью рода. Когда я пересаживаю цветы – я аккуратно подкапываю корни и стараюсь максимально сохранить первоначальный ком земли – чтобы цветок лучше и быстрее прижился в новом месте, чтобы меньше было травм, обрывов. Мне всегда были важны родовые имена: и я не понимала людей, которые по собственному почину готовы изменить имя, отчество, фамилию – такие есть в моем круге – ибо круг – большой. А сейчас мы говорим о ребенке. Какой же я взрослый, если настолько боюсь прошлого моего ребенка, если настолько не принимаю его – что готова отряхнуть всю землю с корней: пусть уж лучше не приживется, чем принести в дом эту болотистую или глинистую – такую непривычную нам почву.

И еще вспоминается старая поговорка: на воре – шапка горит. Я сейчас не про воров: я о том, что, если нам больно и страшно – скорее всего, вокруг мы будем находить боль и страх. Если мы что-то скрываем – прячем – мы будем в любом, самом невинном событии, произошедшем с нами – видеть козни и провокацию.

Фото из личного архива Екатерины Пирожинской

Совсем недавно я воочию наблюдала ситуацию, когда женщина, сохранявшая тайну усыновления, в простой – бытовой самой истории – испугалась до икоты, хрипа и мандража. И не была способна сохранять трезвость мысли, спокойствие – просто не была способна на секунду отойти в сторону и задуматься, кажется ли мне, придумываю ли я? Она была в дичайшем стрессе и дичайшей, животной панике. Может ли человек – живущий в постоянном страхе разоблачения – быть взрослым? Быть ответственным и взрослым родителем приемного ребенка? Или, при малейшем стуке в дверь, он превратится в испуганного мышонка, страшащегося своей тени?

У меня нет однозначного ответа. Просто я не люблю лгать. Я не фанатик и не идеалист. И часть своей жизни и жизни своих детей – держу за закрытыми дверями. Я даже двери наконец поставила в моих открытых квартирных пространствах – я хочу поделиться с вами очень простой мыслью, очень простым переживанием: принять кого-то можно только целиком. И приемного ребенка, и родного ребенка, и кровного ребенка – их тоже можно принять только целиком. С историей. С травмами, с опытом потерь и разлук, и встреч, и приобретений. С историей. Люди – не чистые листы бумаги. Их истории невозможно стереть. Иллюзия думать: мы с вами такие все в белом (или, на крайний случай, в светло сером) вызволяем чумазых дитенят, отмываем до блеска, грозим пальчиком и направляем в светлое будущее. Прошлого-то больше нет, и теперь я – твоя мама, ровно с этого понедельника, и будь любезен, с понедельника сидеть за столом ровно и есть мясо с овощами, аккуратно прожевывая каждый кусочек не менее семи раз. Так не бывает: и дети едят сосиски, ковыряют в носу, мы сердимся – но прощаем им ковыряние, и радуемся, что они едят хотя бы сосиски.

Для себя я решила однозначно: прошлое моих детей делает их сильнее. Наши дети были в таких тяжелых условиях, они прошли и проходят через такие испытания – которые не каждому по плечу. И с каждым шагом – становятся все сильнее. И нет нужды бояться. И нет нужды прятаться. И придумывать. Это наши дети. Рожденные сердцем, любовью – и одеялами.

Дети должны знать свою историю. Знать, откуда они родом. Какие были их корни. И наше дело – помочь им справиться с этой историей, принять ее и пережить. Это же наши дети – и это истории наших детей, а значит – и наши.

Екатерина Пирожинская

Фото из личного архива Екатерины Пирожинской

Источник: http://nest.moscow/about/blogs/196-plusone/957-adoption